Главным событием в праздновании 15-летия филиала ГЦСИ в Нижнем Новгороде стала премьера постановки актуальной оперы «Марево» с участием звезд музыкальной сцены и современного искусства. Авторы проекта - известная нижнегородская арт-группа «ПровМыза» (Галина Мызникова и Сергей Проворов), композиторы - Марк Булошников и Кирилл Широков. Либретто написал поэт Антон Шраменко (Киев). Среди вокалистов приехавшая из Берлина Наталья Пшеничникова (сопрано), востребованная исполнительница современной академической музыки и перформансистка, а также солист Большого театра Андрей Архипов (бас). Инструментальную партию представил NoName-ensemble, первый нижегородский ансамбль contemporary music.

Музыкальный критик Вадим Рутковский назвал эту постановку апокалипсическим триллером, «медленным метафизическим странствием на стыке искусств». Он считает что «неважно, по какому ведомству его проводить — оперного спектакля, перформанса или музейной инсталляции», так как «значение имеют его оригинальность и сила». В чем же они?

Действие происходит сразу после мгновенной смерти в автокатастрофе мужчины, женщины, ребенка, собаки, птиц и дерева, поэтому, мы, наверное, слышим не их голоса, а то, как их души пытаются выразить последние земные мысли и чувства. «Душа за время жизни приобретает смертные черты» (Иосиф Бродский. Поэма «Горчаков и Гончаров»), и не сразу может отрешиться от привычек материального мира. Разрыв струны, связывающей душу с телом, каждый персонаж переживает в абсолютном одиночестве, внезапно оказавшись в ином пространственно-временном континууме. Границы этого места очерчивает свет неоновой лампы, с механического движения которой над сценой и зрительным залом и начинается опера. Арии-монологи героев напоминают стон и молитву. Слов мы не слышим, это набор эмоционально окрашенных звуков, за которыми стоит текст,  утративший свое значение. Возможно, слова оказываются смазаны из-за несовпадения течения времени в том месте, где оказались погибшие в катастрофе, как будто диктофонная запись воспроизводилась с неправильной скоростью. Исполнители вокальных партий говорили, что, когда в их ариях становились понятны отдельные слова, им приходилось с этим бороться, например, прикрывая рот рукой.

Разбитый автомобиль, упавшее дерево, покареженный металлический экран, деформированная пластика героев, перемещающихся по сцене в неестественных и неудобных и позах, звуки и тишина, свет и темнота создают ритм произведения, который держит в напряжении зрительный зал. Аскетичность цвета и музыки, их точно выверенные отношения организуют направленный поток — портал в ментальные миры, приближающий попавших в него к опыту на грани откровения, который возможен в состоянии наркотического или медитативного транса.

Границы между залом и сценой не существует, из зала звучит ряд вокальных партий, все музыкальные инструменты и исполнители рассредоточены среди зрителей. Разделение пространства происходит не между зрителями и актерами, а между миром повседневности и «последневности».

Мгновенность ухода из жизни исключает момент предстояния смерти, воля авторов воспроизводит его зеркально как постстояние. Образ смерти - это и фатум, олицетворяющий сложные законы мироздания, и неизбежность энтропии, и нелепая случайность. Таким, вероятно, мог быть апокалипсис для большинства людей, застигнутых им во время обычного течения жизни. Без эффектных голливудских панорам, которые могли бы наблюдать, пожалуй, только зрители, находящиеся на орбитальной станции.

Завершает оперу детский плач - дословесный опыт каждого человека и в то же время часть ритуальной практики древних народов, которая с развитием цивилизации была заменена традицией произнесения прощальных речей. Именно плач возвращает нас из безвременья к реальности. Но полученная прививка арт-синестезии уже навсегда изменила наш эстетический иммунитет.

Текст Ирина Сосновская

Фото предоставлены группой "Провмыза"